Деньги за путину - Страница 70

— Билет-то ваш, гражданин Борин, вернее, Корецкий.

— Мой, — развел руками Том. — Виноват, сплутовал. Готов заплатить штраф. Составляйте протокол.

— Протокол составим. Только придется вас задержать. Надо еще кое-что выяснить.

— Что? — враз испугался Корецкий. — Я больше ничего не знаю.

В камере предварительного заключения Корецкий взвешивал все свои «за» и «против». О донесении из Владивостока он не мог знать и в худшем случае определил себе меру наказания условную, с выплатой соответствующего штрафа.

Рано утром его размышления прервал вошедший милиционер:

— Вам передача. — Он протянул узелок.

— От кого? — удивился Корецкий.

— Старик какой-то, чукча.

Корецкий развязал узел. Там была бутылка молока, конфеты, сигареты, кусок балыка и бутерброд с икрой. Если бы не этот бутерброд с яркими, как кровь, горошинами… Корецкий одним махом швырнул все на пол и, обхватив голову руками, упал на нары.

Нноко еще долго канючил в дежурной, все упрашивал разрешить встречу.

— Да кто он тебе? — в который раз спрашивал следователь. — Родня?

— Родня, родня, — ухватился за слово старик. — Вместе рыбачили. Они все — мои ребята. Хорошие они. Зачем тюрьма? Подумаешь, рыба… Ее там много-много. — Он замахал руками. — Я поймаю вам сколько надо, икра будет, все будет. Такой молодой!.. Какомэй! — не то удивленно, не то осуждающе протянул со вздохом Нноко и тихо вышел на улицу. Он еще раз обошел здание вокруг, силясь что-то разглядеть в окнах. У Нноко не было своих детей, и он почти каждого молодого парня про себя называл сыном. И еще он никак не мог понять: за рыбу — рыбу, которой много в реке, можно садить в тюрьму. Вот в прошлом году ларек обокрали — это понятно, там были товары, которые кто-то сделал, а другой вдруг взял и украл. Рыбу-то никто не делал, она сама росла в море и сама находила там корм.

«Пойду к председателю, — решил Нноко. — Он все знает про рыбу».

«Завидую я вам, ребята!»

«Во, везуха! — размышлял Витек. Глаза его немигаючи уставились в больничный потолок. — Ну, ладно бы гореть в танке. Может, орден дали… А тут? Сколько же еще раз ему гореть?» — У него снова появилось непреодолимое желание спихнуть с живота раскаленную болванку. Витек даже приподнял забинтованные куклы рук, поглядел на них, покрутил и тихо заплакал.

— Что, браток, худо? — с соседней койки приподнялся пожилой мужик. — Держись, молодой еще, оклемаешься. Это мне — крышка.

— Вспомнил, — вслух прошептал Витек и скривился от боли, потому что огонь подошел к самому горлу и разлился до самых кончиков пальцев, если, конечно, есть эти кончики. — Про другое, папаша, я вспомнил. Обидно. Сволочь я! А девчушка где-то живет. Это мне кара. Это у меня второй раз. — Он снова провалился в забытье, успев в который раз спросить сестричку — какого цвета бинты на животе.

Для него это было очень важно. Когда бинт желтоватый, это нормально. Значит, организм борется. Тому орочу было уже совсем хорошо, но потом на бинтах стали проступать бурые пятна. Заражение. Два дня — и ороча унесли в морг, как унесли тех двух парней, державших ведро с бензином. Врач сказал, что надо мобилизовать все силы, психику, или как там еще? — волю, чтобы, значит, не пустить заразу внутрь организма. Как бы собрать себя в кулак. А тогда ему и собирать себя нечего было — ноги заживали быстро, успевали менять только повязки. Медсестра сказала, что на него, Витька, ушел весь запас бинтов. Любила шутить. Ладно, хватит о бинтах, давай, Варфоломеев, менять пластинку.

Витек еще некоторое время думал о знакомых и незнакомых женщинах, в том числе и Томочке-медсестричке. Когда она наклоняется сменять бинты, Витек даже чувствует исходящий от нее запах — совсем не больничный, видит каждую ресничку в отдельности. Иногда эти реснички вздрагивают, а носик морщится, и на нем выступают капельки пота. Тогда и тело Витька сжимается в пружину, тогда ему хочется шепнуть Томочке: мужайтесь, доктор! Она еще не доктор. Но для Витька все люди в белых халатах доктора.

…И он опять увидел тот невыносимо жаркий июльский день. И думал с тоской, что теперь это будет с ним всю его жизнь, и нет ему никакого оправдания. Ведь та девушка ходит по этой же земле, что и Витек, и — как сказать? — может быть, судьба их еще сведет. Как грешник на вечной сковороде. За все надо платить. Да, да, платить! И за эту путину тоже. Витек устало улыбнулся и вспомнил про то, как они сидели рядом и его колени иногда нечаянно касались ее колена. Так все тогда хорошо выходило! Это он ей предложил оставшиеся четырнадцать километров пройти пешком. А она, глупая, чего-то испугалась. Эх ты, малышка! Слушать надо старших. У вас одно на уме: как бы не полез целоваться, как бы не обидел. А бог его знает, уж поцеловать-то он ее тогда обязательно бы попытался. Или нет? Уж больно она была нежной и молодой…

Жара тогда стояла жуткая. Армянин, пытаясь сострить, сказал с сильным акцентом: «Жара, аж сэра в ушах плавытса». Девушка поморщилась, ей не понравилось это сравнение. А кому оно понравится? Неостроумно.

Автобус выполнял обычный рейс из города на прииск. За рулем сидел веселый парень. Он часто останавливался, чтобы подышать свежим воздухом и дать возможность поразмяться пассажирам. А пассажиров было девятнадцать.

Когда осталось четырнадцать километров, забарахлил вдруг бензонасос. Витек предложил дойти пешком, в основном, конечно, из-за девушки, сидящей слева. Водитель запретил: не я буду, если не довезу — такого еще не было.

Армянин ехал к отцу в гости и на каждой остановке громко восхищался: «Какой это Сэвэр? Здесь еще жарче, чем у нас дома. Смотри, сколько цветов? Ай-ай-яй! Что делается! Наверное, останусь у вас».